— Иди же, безумец, иди и умри, подобно другим! — проговорил жрец, и отвел его и всех остальных на средину двора, откуда можно было видеть верх пилона. Затем жрецы и себе завязали глаза и распростерлись на земле, лицом вниз. Все стихло как во дворе, так и за стеною: все ожидали явления Гаттор.

Скиталец обернулся и взглянул сквозь бронзовую решетку ворот на толпу, оставшуюся на площади перед храмом. Там все стояли неподвижно, в каком-то оцепенении; даже женщины перестали плакать. Глаза всех были устремлены вверх, на пилон. Наступал полдень, яркий, знойный полдень; красный диск солнца достиг зенита, и его сверкающие, палящие лучи ослепительным снопом падали на край пилона.

Вдруг издалека стали доноситься нежные звуки сладкого, чарующего голоса; звуки все росли и приближались, становясь все нежней. При первых нотах их из груди каждого вырвался вздох, невольный вздох, от которого и Скиталец не мог удержаться.

Наконец, находившиеся вне двора, на площади, издали увидели Гаттор, — и глухой не то рев, не то стон пронесся над толпой. Безумие овладело людьми; подобно бурному пенящемуся потоку, с диким бешенством устремилась толпа на бронзовую решетку ворот, на высокую каменную стену ограды. Мужчины бились грудью и головой об эту преграду, теснили, давили друг друга, взбирались на плечи одни другим, грызли решетку зубами, между тем как жены и матери, сестры и невесты этих безумцев, обвив шею их руками, старались образумить их, посылая проклятия чародейке, красота которой помутила рассудок этих людей, превращая их в бешеных безумцев, не помнивших себя.

Скиталец также поднял глаза. Перед ним, на краю пилона, вся залитая солнцем, стояла женщина. При ее появлении все смолкло, точно замерло. Она была высока и стройна, в сияющей белой одежде; на груди ее был громадный кроваво-красный рубин в виде звезды; и звезда эта роняла, словно капли крови, красные пятна на ее белые одежды, но пятна эти вновь исчезали, не нарушая ее девственной белизны. Золотистые кудри чародейки разметались по плечам, ниспадая до земли; руки и плечи были обнажены. Одною рукой она прикрывала лицо, как бы желая затенить отчасти свою ослепительную красоту. Да, это была сама красота!

Те, кто еще не любил, находили в ней свою первую любовь; те же, что уже любили, видели в ней ту первую любовь, которую каждый из них утратил. И все вокруг нее было блеск, свет и красота! Голос ее был дивною музыкой, ласкающей слух и томящей душу; в нем было что-то сулящее счастье, усладу и негу, что-то манящее душу в неизведанную даль и будившее в каждом мечты и желания.

Сердце Скитальца дрожало в ответ на ее песню, как дрожат струны арфы под искусной рукой вдохновенного певца.

А пела она странную песнь:

Та, к кому страстно манила тебя

Чистой любви мечта,

Та, о ком долго скорбела душа,

Видишь, она твоя!

Та, что другому была отдана,

Забыла обет свой, любя,

Та, что давно для земли умерла,

Воскресла вновь для тебя!

Она смолкла, и стон страстного томления прозвучал над толпой. Скиталец увидел, что стоявшие вокруг него люди срывали свои повязки судорожными дрожащими пальцами; только жрецы не шевелились, оставаясь распростертыми на земле, хотя и они тоже стонали тихо и протяжно. Между тем Гаттор вновь запела, продолжая закрывать лицо свое рукой. Теперь она пела о том, что все, так страстно ищущие ее, толпятся у подножия пилона, забывают, что она должна погибнуть от меча любви, покорившей ее, от любви, смявшей ее подвенечный наряд и цветы. Она пела еще, что любовь и красота живут только в воображении, что она блекнет в ночные часы, гаснет при свете зари, а с рассветом умирает любовь.

Певица смолкла, кругом царило молчание. Вдруг она подалась вперед над самым краем пилона, так что, казалось, должна была упасть, и, протянув вперед руки, как бы желая обнять всех толпившихся внизу, предстала им во всей своей ослепительной красоте, лучезарная и сияющая, торжествующая и манящая.

Скиталец взглянул на нее и тотчас же опустил глаза в землю, как человек, ослепленный ярким лучом полуденного солнца. Ум его помрачился; весь мир перестал существовать для него; в душе воцарился хаос, а в ушах стоял шум безумно кричавшей и волновавшейся толпы.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул один. — Видите вы ее волосы? Они чернее вороньего крыла, а глаза ее темны, как ночь!.. О, несравненная!..

— Глядите! Глядите! — кричал другой. — Небо бледнеет перед бирюзой ее глаз! Какая статуя, какой мрамор сравнится с ней в белизне!

— Да, именно такою была та, которую я много лет тому назад назвал своей женою! — шептал третий. — Да, это она, такой она была, когда я в первый раз откинул ее покрывало!

— Видал ли кто такой царственный стан, такое гордое чело?! — восхищался четвертый. — Видите эти темные, страстные очи, эту бурю страстей, отраженную в них, видите эти пышные губы, этот вызывающий вид?! Поистине, это богиня, перед которой все должно преклоняться!

— Нет, не такою вижу я ее! — кричал человек, бежавший из пустыни от Апуров. — Она бледна и бела, как лилия, стройна, высока и хрупка, как хрустальный сосуд. Как каштаны, темны ее шелковистые кудри, как глаза лани, широко раскрыты прекрасные карие очи ее. Печально смотрят они на меня, молят меня о любви!..

— Я прозрел! — восклицает слепец. — Глаза мои раскрылись при блеске ее красоты. Я вижу высокий пилон, вижу яркое солнце. Любовь коснулась моих очей, и они прозрели, но в моих глазах у нее не один облик, а множество обликов самых различных. Это сама красота! Язык не в силах передать ее. Дайте мне умереть. Дайте умереть, так как я прозрел и видел воплощение красоты, и теперь знаю, чего напрасно ищут все люди по свету, из-за чего мы умираем, чего жаждем и что надеемся найти в смерти — это тот же идеал вечной красоты.

XIV. Стражи-охранители священных врат

Шум и гомон толпы то рос, то замирал; эти люди взывали к разным женщинам, умершим или живым, которых они некогда любили; некоторые хранили безмолвие, точно оцепенев при виде этой красоты. Скиталец же только раз взглянул на Гаттор, затем опустил глаза на землю и теперь стоял, закрыв лицо руками. Он один из всех старался собраться с мыслями и дать себе отчет в том, что происходило в его душе; остальные же всецело поддались безумию страсти или были поражены как громом, чудесной красотой этой женщины.

Что же он такое видел? Неужели ту, которую он искал всю свою жизнь; искал на морях и на суше, сам не зная, чего он искал; то, чего жаждал он всю жизнь, и теперь еще томимый голодом по неизвестному, по тому идеалу красоты, которому нет воплощенья. Он явился сюда и неужели, неужели он нашел, наконец, удовлетворение всему?

Между нею и им лежала еще непреодолимая преграда — смерть! Неужели ему суждено преодолеть эту преграду и восторжествовать там, где все до него встречали погибель. Или то был обман зрения? И он видел лишь образ, созданный его воображением, видел мимолетное видение, вызванное каким-нибудь тайным колдовством страны воспоминаний?!

Он снова взглянул и увидел там, на краю пилона, красавицу девушку с бронзовым кувшином на голове; он сразу узнал ее. Да, он видел ее такою при дворе царя Тиндаруса в то время, как он на своей колеснице переезжал через поток Эрота; такою же видел он ее и в своем сне на безмолвном острове.

Он снова вздохнул и снова взглянул на нее, но теперь увидел перед собой прекраснейшую женщину с лицом той же девушки, но ставшим еще прекраснее, хотя печальнее, и вместе с тем тронутым явным сознаньем стыда или позора. Такою он видел ее в башнях Трои, куда прокрался в одежде нищего странника из лагеря Ахеян; такою видел ее, когда она спасла ему жизнь в Илионе. Да, это была Златокудрая Елена.

Между тем чародейка стояла на краю пилона, простирая вперед свои руки и устремив глаза вдаль, с лучезарной, сияющей улыбкой на светлом прекрасном лице, — улыбкой, подобной бесконечной улыбке рассвета. И Скиталец понял, что это и есть воплощение самой красоты, ниспосланной на землю бессмертными богами на усладу и гибель людей.